с мистером Коксом? Какую строгость он проявил, как долго я оставалась в немилости — а может, и сейчас остаюсь! Мама иногда говорит, что я из тех, кто не может жить рядом с людьми, которые к ним плохо относятся. Может, это слабость или даже грех — не знаю, да и знать не хочу, но я не могу быть счастливой, живя под одной крышей с человеком, которому известны мои недостатки, который считает, что они перевешивают мои достоинства. А ты прекрасно знаешь, что твой отец именно таков. Я уже не раз говорила тебе, что у него, да и у тебя, Молли, куда более высокие понятия о благопристойности, чем те, которые были внушены мне. Нет, я этого не переживу! Если он узнает правду, он так на меня рассердится — и никогда мне этого не простит, а я так хорошо к нему отношусь! Так хорошо!

— Ладно, бог с ним; он ничего не узнает, — сказала Молли, видя, что Синтия опять близка к истерике. — По крайней мере, пока не станем об этом больше говорить.

— Да и никогда больше — никогда! Пообещай мне это, — сказала Синтия, судорожно схватив руку Молли.

— Никогда, пока ты мне не позволишь. Но давай подумаем, не могу ли я чем-то тебе помочь. Приляг на кровать, а я сяду рядом, и расскажи мне все.

Синтия, однако, села обратно на стул у туалетного столика.

— Когда все это началось? — спросила Молли после долгого молчания.

— Давно, около пяти лет назад. Я была еще ребенком, брошенным без всякого присмотра. Начались каникулы, а мама куда-то уехала с визитом, и Дональдсоны пригласили меня поехать с ними на праздник в Уорчестер. Ты и представить себе не можешь, как заманчиво звучало их предложение, особенно для меня. Ведь до того я сидела взаперти в этом огромном жутковатом доме в Эшкомбе, в том, где находилась мамина школа; он принадлежал лорду Камнору, и мистер Престон, его поверенный, проследил, чтобы дом заново покрасили и оклеили обоями; кроме того, он очень с нами сблизился; надо думать, мама подумывала… нет, я не могу за это поручиться, я и так возлагаю на нее слишком много вины, так уж не буду говорить о том, что, возможно, есть лишь плод фантазии…

Синтия умолкла и минуту-другую сидела не шевелясь, погрузившись в воспоминания. Молли поразило постаревшее, изнуренное выражение этого обычно сияющего, прекрасного лица; оно показало ей, как Синтия настрадалась из-за этой своей тайной горести.

— Словом, как бы то ни было, мы сильно сблизились, он часто бывал в доме, прекрасно был осведомлен о маминых делах, обо всех подробностях ее жизни. Я рассказываю тебе об этом, чтобы ты могла понять, что я совершенно естественным образом стала отвечать на его вопросы, когда в один прекрасный день, зайдя к нам, он обнаружил меня не то чтобы в слезах — ты же знаешь, к ним я не склонна, разве что сегодня так расклеилась, — я скорее была расстроена и сердита: мама дала мне в письме разрешение поехать с Дональдсонами, но ни словом не обмолвилась о том, где мне взять денег на путешествие, а уж тем более на гардероб; я же выросла из всех прошлогодних платьев, а что до перчаток и ботинок… Короче говоря, мне даже в церковь-то пойти было не в чем…

— Почему же ты не написала ей и не рассказала, как обстоят дела? — удивилась Молли, хотя и боялась, что ее совершенно естественный вопрос может прозвучать как обвинение.

— Если бы я могла показать тебе то ее письмо! Впрочем, ты же видела некоторые мамины письма; ты прекрасно знаешь, как искусно она умеет обходить суть дела! В том письме она подробно описывала, как прекрасно проводит время, с какой к ней относятся добротой, как жаль, что меня нет с ней рядом, как она рада, что и у меня тоже появилась возможность поразвлечься, а вот единственный существенный для меня вопрос она обошла молчанием, а именно куда она собирается ехать дальше. Она упомянула, что в день, когда написано письмо, уезжает дальше и вернется домой к определенному сроку; вот только письмо я получила в субботу, а праздник начинался уже в следующий вторник…

— Бедная моя Синтия! — воскликнула Молли. — Однако, если бы ты все же написала, ей бы, скорее всего, переслали твое письмо. Не хочу ни в чем тебя винить, просто мне очень уж неприятно то, что ты сдружилась с этим человеком.

— Ах! — вздохнула Синтия. — Легко высказывать здравые суждения, зная заранее, к чему привели суждения опрометчивые. Но я была совсем юной девушкой, почти ребенком, а он тогда был нашим другом… единственным моим другом, кроме мамы; Дональдсоны были не более чем добронамеренными знакомыми.

— Мне очень жаль тебя, — тихо сказала Молли. — Я-то была очень счастлива с папой. Мне даже трудно понять, насколько твоя жизнь отличалась от моей.

— Насколько! Боюсь, что очень сильно. Денежные заботы постоянно отравляли мне существование. Признаться в своей бедности мы не могли — это повредило бы репутации школы, но я готова была бедствовать и голодать, если бы это сильнее сблизило нас с мамой — если бы мы жили дружно, как вы с мистером Гибсоном. Да и дело было не столько в бедности, сколько в том, что она никогда не брала меня с собой. Начинались каникулы, и она немедленно уезжала в очередной роскошный дом; я ведь была в таком возрасте, когда принимать посетителей в моем присутствии ей бывало крайне неловко. Ведь девочки этих лет очень любят угадывать скрытые подоплеки и задавать всякие неудобные вопросы, касающиеся недомолвок и иносказаний, звучащих в беседе; у них еще нет четких представлений о том, как распознавать правду и фальшь в изысканном разговоре. Одним словом, я часто мешала маме, и знала об этом. Похоже, мистер Престон разделял это чувство; и я очень была ему признательна за добрые слова и сочувственные взгляды — крохи доброты, которые он незаметно ронял мне под стол. И вот в тот день он пришел проинспектировать рабочих и обнаружил меня в пустом классе — я рассматривала старый летний капор, ленты, которые попыталась освежить, и полуизношенные перчатки — этакие лохмотья, будто бы с лотка старьевщика. Один вид этих отрепьев привел меня в ярость. Он сказал, что очень рад был узнать, что я еду на праздник с Дональдсонами; кажется, ему об этом сказала старая Салли, наша служанка. Но я переживала из-за денег, испытывала унижение из-за ветхости своего наряда и ответила в раздражении, что